Притопывал ногой, глазел, уныл, Как муравьи грызут паркетный лак,
И клял Всевышнего, создавшего табак. Устав, подумал он: «Забыли обо мне».
Помстилось: «Джонс заснул». Но в тот же миг Набойки лязгнули по камню. Нет!
Он замер. Стыла в жилах кровь, и крик Из сердца рвался долгий. Как в страшном сне.
Спокойней. Бедный Фрай главой поник. И ритм один лишь слух его терзал —
То пятистопным ямбом Джонс шагал. С размаху капитан наш дверь толкнул.
Дивится Фрай: трофеев – о-го-го! Ракетки, ружья – в пору на войну,
Искусству дань: нечитаные Бёлль, Фуко Стоят для шику. И все же – ну и ну,
По стенам фотки в стиле ар-деко… Но над окном – глаза куда бы деть! —
Змеею вьется кожаная плеть.
Однако Ричард Джонс вовсе и не думает наказывать нашего героя. Он просит его успокоиться. Им предстоит лишь разговор – братский разговор. «Ты кофе пьешь? Тогда и торт возьми!
Вот так, расслабься! Стивен, – я могу Тебя так называть? – я не палач, плетьми
Не балуюсь. Но гнобить мелюзгу Не позволяю. Ты только намекни —
И я гонителей твоих согну в дугу. К отбою опоздал вчера? Плевать!
Сегодня как захочешь ляжешь спать». Что за глаза у Джонса – моря синь!
Не Гитлер-монстр глядит на Фрая – брат. Все опасенья прочь, и страх из сердца вынь!
Бывало, этот васильковый взгляд Пугал героя нашего. А ныне
Смотреть на Джонса Стивен только рад. Милейший, чистый, добрый человек,
Какого, право, не сыскать вовек.
Далее рассказывается о неловко расплесканном кофе – подразумевается, что оба персонажа сидят в одном кресле. Ричард дает Стивену сигарету, тот закашливается, снова расплескивает кофе, голова у него идет кругом… Они уселись в кресло, как на трон
(Видавший виды). Ричард приумолк, Разглядывая Фрая. А у героя звон
В ушах, туман в глазах. И невдомек Ему, что Ричард Джонс ошеломлен
Картиной дивной: волосы, как шелк, Пижамы блеск атласный… что под ней?
То Фраю по фигу, но Ричард поумней. «Какие волосы, – наш капитан пропел. —
Погладить можно?» «Почему бы нет?» — Подумал Стивен и кивнул. Предел
Мечтаний. Но пролепетал юнец: «Ведь вы же не…» – запнулся, покраснел.
Завидно прям был капитан в ответ: Он мигом оседлал героя в кресле
И заглянул в лицо своей невесте.
Я избавлю вас от утомительного знакомства с дальнейшим – происходит то, что мы можем назвать Актом Плотского Насилия, безжалостно совершаемым Джонсом над Фраем и наносящим последнему серьезную травму. Он одевался, голову склонив.
Из Джонсова урока вынес юный Фрай Сомненья семя: братство в школе – миф!
Выходит, сволочь Джонс и подлый враль. Надежду было в сердце заронив,
Улыбчиво поверг его в печаль. Чума на Джонса, страсть и похоть разом.
А жизнь – дерьмо и последы экстаза. Отвел глаза и Джонс. То был сигнал:
«Вали». Прочь Фрай помчался, в угол свой. С разбегу на матрас, ударившись, упал
Лицом в подушку и затих. «Со мной Он поступил, как с бабой. Это братство, да?» —
С обидой, болью думал наш герой. И так лежал он до глубокой темноты,
Лишенный сна, покоя, чистоты.
Приходится повиниться: выдержки эти меня расстраивают (литературный стыд побоку), ибо они, похоже, указывают, что смерть, которую мое целомудрие претерпело от руки Деруэнта (от руки? – не самый точный выбор слова), потрясла меня сильнее, чем я полагал. А с другой стороны, читая дальше, я начал подумывать, что, быть может, драматическая и поэтическая вольность, допущенная мной в этом эпизоде, заложила основу для более нежных, лирических сцен, возникших, когда в поэме появился Мэтью. Интонация и форма «Дон Жуана», пусть толком не реализованные и топорно переданные, были, вероятно, правильным выбором, поскольку Байрон очень часто снижает эмоциональный и лирический накал, прибегая к смешной напыщенности, многосложной рифмовке, иронически перемежая грандиозное и банальное. А так как Мэтью был моим живым, в буквальном смысле слова, идеалом, этот комический стиль предохранял меня от обильных жалоб на мою горькую участь, от идеализации того, что уже было идеальным, от «олиричивания» лирического и поэтизации поэтичного: он сообщил мне некоторую объективность. И вот что странно – наверное, мне следует стыдиться этого признания, – я вовсе не уверен, что смог бы сейчас написать что-либо похожее на эти стихи, сколь бы дурны они ни были. Да я и пытаться, конечно, не стану, такая попытка надорвала бы гланды моей стыдливости. То есть со мной произошло именно то, чего так страшилось и что предсказывало для меня мое пятнадцатилетнее «я».
Заключение
Теория Л.Н. Гумилева имеет большое значение для
понимания исторических судеб народов и, прежде всего, Российского суперэтноса
(табл. 7). Выводы могут быть сделаны как на глобальном уровне при принятии
политических решений, так ...